Княжья доля - Страница 36

• Предыдущая
• 36 / 100
• Следующая

Однако мысль о том, что вскоре приедет боярин Ратьша, который сумеет утихомирить пышущие жаром наживы глотки остальных бояр, как-то успокоила его. Здраво рассудив, что, снявши голову, по волосам не плачут, он махнул рукой на потерю еще одной гривны и послушно уставился на князя.

– Ведомо мне, – начал Константин издалека, – что мудрый хозяин, добро свое в бережении строгом храня, все равно хорошего слугу наградить должен. Особливо того, кто его же добро не щадя живота своего стережет, аки пес верный.

Невероятная мысль мелькнула у Зворыки в голове, но он тут же отмахнулся от нее, как от назойливой пчелы, хотя ноги у него все равно как-то разом ослабели и перестали подчиняться.

– И ведаю я, – тем временем торжественно возвысил свой голос Константин, – что ты, сколь годков уже близ добра моего находясь, ни куны единой себе не утаил. – Он хотел было сказать про карман, а потом подумал, а есть ли они вообще в этой одежде. У него самого, во всяком случае, не было. – Напротив, добро хранил и старался приумножить, а что не получалось доброе дело, то не ты в том виной. А посему...

Зворыка затаил дыхание. Неужто?! И словно громом в ушах грянуло:

– Жалую я тебя, слугу своего верного, оною гривной. А ты и далее так же предан мне будь.

Ноги у огнищанина окончательно подкосились, и, чтобы не упасть, он оперся одной рукой о дубовую гладко выскобленную столешницу, лепеча при этом что-то бессвязное:

– Да как же, княже... Да я ж для тебя... Да мне... Да я верой и правдой... Сколько лет. Я отслужу... Я...

Константин шагнул вперед, сгреб дворского в охапку, трижды смачно поцеловал в поросшие редким мягким пушком щеки и тихо произнес:

– Служи, как и ранее. А за мной твое радение не пропадет и втуне не останется. А теперь иди, а то, наверное, гонец уже заждался, – и после небольшой паузы добавил как бы извинительно: – Оно бы лучше посреди двора награду вручить, дабы все узрели, как князь верных своих слуг отличает. Поторопился я малость. Хотелось побыстрее порадовать, так что гривну сам заберешь. К тому ж и выбирать тебе не придется – не из чего. Ну иди, иди.

Гривна и сама по себе была солидным вознаграждением. За одну серебряную можно было без проблем купить корову, да еще и телят парочку. Или вола крепкого, или жеребца неезженого. А тут золотая. Она, известное дело, намного дороже будет. Но тут дело заключалось в первую очередь в самом знаке внимания, которого он удостоился, пожалуй, впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь. И ведь не просто одарил князь, а еще и какими словами наградил, они подороже всякой гривны будут. Вот что важно.

И говорил-то он все, сразу видать, от души, да так искренне, что проняло дворского дальше некуда. Еще утром был он князю верным слугой, который и честен-то перед хозяином своим не столько из уважения к нему, сколько из-за совестливости врожденной. Ныне же, после всего услышанного, выходил Зворыка от Константина преданнейшим до гробовой доски рабом, который не только жизнь свою, не колеблясь ничуть, отдал бы за князя, но и душу дьяволу продал, невзирая на вечные адовы муки, лишь бы еще раз такие же слова услышать.

Это был его звездный час. За все унижения, за все издевки и побои, претерпеваемые безропотно вот уже сколько лет, за все сполна нынче князь расплатился, да еще с избытком. И чувствовал дворский всем нутром своим до самых до печенок, что теперь все иначе пойдет. Ему и раньше слуги говорили, даже нелюдимый обычно Епифан подтверждал, что после раны, на охоте полученной, перемены великие с князем случились, да он не верил особо. А тут понял – и впрямь изменился князь, да так сильно, что и сравненья с прежним никакого нет. И начнется у него, Зворыки, отныне совсем другая жизнь. С этими мыслями, на подкашивающихся от навалившегося счастья ногах, он и побрел к выходу, но, открывая дверь, еще раз обернулся на стоящего у стола князя и, не зная, что еще сказать, низко склонился в глубоком земном поклоне.

И послаша он гонца быстрого тако же по наущению диавольскому, ко воеводе безбожному Ратьше, мысля оного приблизить, а слуг верных, богобоязненных отринути вовсе, а на место их поставити худых отцами, кои лестию единой да речами угождати могли.

И благословиша Господь наш Вседержитель княжий разум, и осветиша искрой своея, и возопиша Константин горько: «Почто верный слуга мой Ратьша в унынии сидит, будучи изгнан мною неправедно», и послаша гонца быстрого с поклоном. И тако собираша оный князь близ себя людишек, не по летам мудрых, дабы, слушая их советы разумные, самому добро творити.

Обычно Константин никогда не менял своих решений, но и в этом правиле мы найдем исключение, которое только лишний раз подтверждает его. Случай с воеводой Ратьшей и впрямь стоит несколько особняком. Никогда ни до, ни после него князь не возвращал из опалы людей, заново одаривая их своей лаской и милостью. Трудно даже предположить, что именно побудило его так поступить. Во всяком случае, в летописях про это упоминается вскользь и никаких причин такому поступку не приводится.

Остается лишь выдвинуть следующую гипотезу. Вероятно, устроив весной 1217 года обычный смотр своей дружине, который, по причине обыденности, не был упомянут ни в одной летописи, Константин пришел к выводу, что боеспособность ее крайне низка, а боярин Онуфрий не соответствует должности воеводы и его надо заменить. Иных кандидатур кроме Ратьши у Константина не было, и поэтому пришлось прибегнуть к помощи опального боярина. Этим, кстати, можно пояснить и первую причину охлаждения в отношениях Константина и Онуфрия. Недоверие и смещение с должности изрядно огорчили последнего, и он затаил в глубине души обиду за такую, с его точки зрения, несправедливость, которую боярин так никогда и не простил князю.